«Никогда», — ответил я, решив ничего не объяснять, зная по опыту, что мне всё равно не удастся избавить его от заблуждений по поводу психологического лечения. Заблуждений, которые владели им в такой же степени, как и всеми остальными людьми. Отвечая так, я имел в виду, что не буду лечить его дочь старыми и отвергнутыми мною методами, а применю систему иного порядка, которая не заключала в себе никакого лечения в общепринятом смысле этого слова.
«Как так никогда? Мы же приехали для лечения, вы же сами...», сбивчиво и незаметно переходя на немецкий язык, дрожащим от возмущения голосом заговорил отец Шарон.
«Никогда!» — снова, но более выразительно повторил я.
Я сказал чистую правду. Ведь и на самом деле я не думал делать что-то конкретное с Шарон, применяя для этого личное вмешательство. Иначе проиграл бы. Мне нужно было задействовать для этой цели другое — силу мировых законов с помощью силы ситуации. А это уже был язык природы.
Я рассчитывал, что законы, природа «скажут» ей лучше, чем я. Потому что «скажут» подсознанию — этой управленческой «канцелярии» тела. А то, что произнесу я, будет адресовано только её уму, который против собственного тела бессилен.
Поэтому, вызвав необычную реакцию зала, я продемонстрировал перед Шарон непонятную ей силу. И эта сила, что было абсолютно очевидным для неё, проистекала от меня, вовлекая в своё подчинение её саму, чего она не осознавала.
Подходить к ней, усыплять, прозаическими словами навязывать ей рост волос, было бы крайне ошибочно, так как сразу отмежевало бы меня от этой впечатляющей силы.
Я не имел права вмешиваться в «разговор», который провела с Шарон сама природа созданной мною ситуацией, предназначенной разбудить её нормальность.
Иными словами, моя задача состояла в том, чтобы одолеть эту растерянную лысую девочку наглядной и потрясающей силой реагирования всех присутствующих. Её же собственная какая-либо ощутимая реакция п ри этом вовсе не требовалась, согласно закону о невозможности восприятия человеком молекулярных движений своего естества.
Коротко объяснить своё понимание господину Браунеру, как и всем, кто брал у меня интервью или когда-либо слушал, было невозможно. Ибо все они, подчиняясь закону инертности мышления, находились во власти совсем другого, абсолютно противоположного мнения, прочно укоренившегося в общественном сознании.
«Останьтесь ещё на одно выступление», сказал я господину Браунеру, растерянно и с испугом смотревшему на меня.
«И вы начнёте лечить её...да?», сменив прежний тон на мирный, неуверенно спросил он, надеясь, что я отвечу утвердительно.
Правда, мне снова хотелось сказать, что «никогда», имея в виду, что индивидуальный способ лечения, который он представлял себе и жаждал его применения к Шарон, не может быть мною использован.
Ведь я делал ставку на нечто, в тысячу раз большее.
Ничего не ответив, я вежливым жестом указал на дверь, сделав при этом едва заметное движение головой, которое можно было расценить как знак согласия.
С новой аудиторией опять возникла такая же ситуация, как и с предыдущей. Находившиеся в зале в большом количестве тучные дамы (это была группа худеющих) выделывали такие движения, что их в пору было снимать для какого-то фантастического фильма.
Господин Браунер, с разочарованием и возмущением видя, что ситуация осталась прежней, беспрерывно играл желваками. Всё больше негодуя, он то наклонялся к Шарон, что-то ей говоря, то бросал в мою сторону довольно красноречивые взгляды.
Наблюдая за взвинченным и беспокойным поведением господина Браунера, опасаясь за состояние его здоровья, я решил создать видимость индивидуального лечения Шарон и таким манёвром отвлечь и успокоить. С этой целью я спустился в зал.
Шарон, сидя рядом с отцом с широко открытыми глазами в своём не по размеру большом жёлтом пиджаке, производила хорошее впечатление. Парик безукоризненно скрывал лысину, а наклеенные ресницы — отстутствие собственных.
Я взял её руку и жестом пригласил совершить прогулку между «заведёнными» до предела тётушками.
Многие из них выглядели очень смешно. К некоторым я подходил, прикасался. Они на мгновение затихали, открывали глаза. Увидев меня близко, терялись, что-то лепетали от растерянности, а потом снова во всю работали кто руками, кто ногами, отчаянно вертя головой или хлопая себя ладонями по телу.
В зале беспрерывно звучала лирическая, грустно-умиротворяющая музыка, на фоне которой я высказывал то, что под её чарующим влиянием возникало в моей душе — о жизни, любви, поэзии, об отдельных примерах моего общения с людьми в процессе моих бесконечных странствий и выступлений. Нередко я читал проникновенные поэтические строки или отрывки из художественных произведений. Говорил и о многом другом, не имеющим никакого отношения к «лечению».
У меня никогда не было никаких призывов к присутствующим избавляться от того или другого заболевания. Так было всегда. Речь моя, как правило, сама по себе получалась афористичной, что впоследствии дало мне возможность из этих выступлений собрать огромный материал для будущей книги «Мысли и афоризмы». Читатель сможет с ней познакомиться уже в этом, 2008 году.
Я не выпускал тонкую ручку Шарон, утонувшую в моей, изредка давая ей возможность самой прикасаться к ним. Она очень смеялась, видя очередной персонаж этого неповторимого спектакля, имевшего конечной целью спасение людей.
Мы не перебросились с ней ни единым словом. Мешал языковый барьер. «Говорили» жестами, улыбками. Сделав большой круг по залу под неусыпным наблюдением папы, с нетерпением ожидавшего лечения дочери, я вернул ему его чадо и, чмокнув её в щёчку, стал удаляться. Вдогонку мне он громко несколько раз пытался что-то сказать или спросить....
Наступил финал. Люди стали расходиться. Часы показывали 23.00. Дверь в мою комнату открылась снова. На пороге, как я и ожидал, появился господин Браунер, за спиной которого просматривалось узкое личико его дочери. Я сразу опередил его, не дав ему первому сказать слово.
«Ауфидерзейн», — коротко произнёс я.
«А что с ней? Когда нам явиться...? Я надеюсь... Вы же сами понимаете...» — скороговоркой, с сильным акцентом заговорил отец Шарон Браунер.
«Ауфидерзейн», — более отчётливо повторил я...
«Так мы завтра .... или ... когда? ...» продолжая не понимать меня, с надеждой и в то же время возбуждённо, вопрошал господин Браунер. «Нет, вы не подумайте, мы ведь это...», — и, забыв русский язык, что-то продолжил по-немецки.
«В Берлин. Завтра», — прервал я его, внося окончательную ясность.
«Завтра?», — не поверил своим ушам внезапно побелевший папаша. «А ... когда же волосы?»
«В Берлин. Завтра», — твёрдо повторил я и, сделав паузу, добавил: «Всё закончено. И ничего не спрашивайте».
Затем, не прощаясь ни с папой, ни с дочерью, вышел из комнаты. Растерянный господин Браунер ринулся было за мной, но на его пути стали угрюмые охранники.
У немецкого писателя К.Гамсуна есть слова: «жалеть — это жестоко». Да, мне было очень жаль Шарон и, особенно, её папу, так самоотверженно любящего свою дочь.
Но я не мог, поддавшись этой жалости, разбавлять полученный результат излишним общением, успокоениями и обещаниями. Я знал, что это могло всё обескровить.
Своё влияние на Шарон я расcчитал только на одно единственное и очень сильное действие.
Длительное лечение по принципу «вода долбит камень» результата не дало бы никогда и только подчёркивало бы, что не всё для ее излечения сделано.
Поэтому я пошёл на другой вариант. Моё поведение и категоричность общения после окончания последней встречи говорили о том, что дело спасения Шарон абсолютно завершено и не требует никакого добавления.
К счастью, я оказался прав.
На улице шёл дождь. Когда Шарон вышла на улицу, нервы её сдали. Она заплакала, и слезинки скатывались по её щекам вместе с каплями дождя.
«Я повешусь», сказала она с отчаянием отцу.
Эти страшные слова говорили о том, что мои выступления, в момент которых я индивидуально ею не занимался, она расценила, как бесполезные и напрасные. Поэтому веры в излечение у неё не возникло никакой. Но только какой веры? Не нужной в её случае, веры ума.
Зато возник потрясающий настрой бессознательного «я», этого истинного «повелителя» в естестве человека.
Она ведь не подозревала, что для победы над её изощрённым недугом, я специально в расчёте именно на неё выстроил очень сложную пирамиду, в которой она была самым главным действующим лицом. Поэтому неверие Шарон никакой роли не сыграло.
Вера, являясь продуктом ума, необходима для избавления от нарушений в сфере ума и чувств, но не для излечения от физических, телесных заболеваний (что имело место у Шарон).
В борьбе с физическими нарушениями, наоборот, ставку нужно делать не на веру ума, а на сферу бессознательного, приведение в действие которой зависит от силы программирующей ситуации и определённых личностных качеств того, кто способен её создавать.
Легче всего эти ситуации создавались и создаются во время моих встреч с огромными аудиториями, которые «всезнающие» «критики» примитивно окрестили «массовыми сеансами гипноза», дилетантски приписывая гипнозу пагубное действие.
На самом деле гипноз с его узкой направленностью на ум, в борьбе с телесными болезнями бессилен, и в моих выступлениях давно исключён, как большой тормоз.
Не зря, подчёркивая самое главное в своих действиях, я часто говорю: «Когда вас будет больше, тогда и меня будет больше».
Утром они улетели. А через 7 дней, как грибы после дождя, у неё стали расти волосы.
Через полгода 22 октября 1989 мы встретились с Шарон в Москве в Останкино во время моей второй телепередачи. Я пригласил её сесть рядом со мной. Трогая её шелковистые волосы, и, слегка пробуя их на прочность, я перед многомиллионной аудиторией процитировал Есенина: «Руки милой- пара лебедей в золоте волос моих ныряют...».
Шарон Браунер до сих пор с волосами, бровями...Она очень популярная в Германии киноактриса и певица...
А.Кашпировский
