— Все началось с сеансов Кашпировского: я ходила на них, чтобы похудеть. Вес у меня тогда был сто тридцать килограммов, и это при больных ногах, на которых я к тому времени перенесла операцию. Мы вели дневники, где каждый день отмечали, что кушали: гречка два раза в неделю, яйцо, рыба, отварное мясо. От хлеба я тогда отказалась, вообще смотреть на него не могла. Даже когда дети ели, уходила, потому что тошнило... Уже на втором сеансе я заметила перемены, а всего за полгода сбросила шестьдесят кило. Стала, как девочка: и кожа была гладкая, без морщин и подтяжек, и живот не висел.
Вели себя на сеансах по-разному, но у нас в группе девочки подобрались эмоциональные: кто танцует, кто смеется. А я ложилась на пол и балдела. Ну вот тянуло меня и все! Муж сердился: «Ты что? Заболеешь, простудишься!». Вышло же наоборот — воспаление легких прошло. Само! Перед этим рентгеновский снимок делали — было, а потом посмотрели — никаких следов.
Мне давно надо было удалять грыжу, только как оперировать, если наркоз я не принимала? В восемьдесят пятом и помоложе была, и поздоровее, но и тогда после операции на венах швы никак не могли снять —даже от йода кожа воспалялась.
Вообще-то, желающих поучаствовать в телемосте хватало, но Кашпировский почему-то меня выбрал. Уж не знаю, чем я ему подошла. Двадцать первого февраля позвонил и говорит: «Собирайся, через два дня едем». Потом Леська Юршова давай названивать — я ведь еще не в курсе была, что в Тбилиси лечу с ней.
Если честно, у меня от страха сразу живот свело и до отъезда не отпускало. А тут еще на работе стали отговаривать: «Ты что, с ума сошла? Как это — оперироваться без наркоза? О детях бы подумала!». (У меня сыновей двое — одному было четырнадцать лет, а второму и восьми не исполнилось). Но двадцать третьего февраля мы вылетели в Грузию.
В больнице нас уже ждали. Потом наш палатный врач Тенгиз рассказывал: «Захожу в палату — одна лежит, как мумия (это он обо мне), а вторая сидит на кровати и курицу, бедная, наворачивает». Глядя на раскормленную Лесю, он долго отказывался верить, что она тоже на шестьдесят кило похудела.
Операцию назначили на первое марта. Санитарки нам в один голос: «Девочки, вы что, дурные? Откажитесь, пока не поздно!». Но мы никого не слушали: намарафетились, благо, косметику с собой прихватили — и вперед! Врач в операционной на нас глянул — за голову схватился: «Зачем губы накрасили? Как мы увидим, если вы сознание потеряете?». А Кашпировский: «Какое еще сознание? Пусть ложатся! Не надо ничего вытирать». С ним, конечно, спорить не стали.
Легла я на операционный стол. Перед глазами маленький обычный телевизор, кругом толпятся люди в масках и белых халатах, яркие лампы слепят глаза... И тут как начала меня бить дрожь: все ходуном — руки, живот. Хирург посмотрел, как меня колотит, наклонился и говорит: «Оля, ничего не выйдет. Наверное, придется вставать со стола и уходить».
Кашпировский, который за всем этим наблюдал с экрана телевизора, удивился: «У меня ничего не дрожит, руки твердые». Сказал — и вся трясучка прошла моментально, а вот глаза закрыть, как он ни настаивал, я так и не смогла. Не знаю, почему, но смотреть должна была только на него. Может, испугалась. Тем более, что начинать должны были все-таки с Леси и вдруг передумали...
Когда живот разрезали, я ничего не чувствовала, только хруст такой, будто свежий хлеб режешь. Смотрю, рядом какой-то бедняга по стенке сполз. Говорю: «Человеку плохо, дайте ему что-нибудь», а Кашпировский тут же меня прервал: «Не отвлекайся, смотри на меня».
Боли не было, только казалось, будто чайка летит, а потом меня клюет в живот. Я переждала и говорю: «Дым из живота идет и мясом паленым пахнет — точь-в-точь шашлыками». Оказывается, это мне коагуляцию делали — прижигали сосуды, чтобы они не кровоточили, током в триста шестьдесят вольт, вот и пощипывало.
Меня спрашивают: «Хотите посмотреть на свои внутренности?».
— «Хочу», — отвечаю. Меня приподняли и показали: двадцатисантиметровый разрез, по обе стороны которого на тряпочках лежали кишки. Ну и что? Глянула и опять легла. Кстати, крови на кишках я не видела и вообще потеряла ее очень мало, хотя обычно при полостных операциях кровопотери огромные.
Кашпировский потребовал у хирурга: «Говорите все, что делаете». Слышу, объявляют: «Сейчас отрезаем сальник». И давай они кишки ворочать. Я стала чувствовать руки, живот вспучился, как при расстройстве. Оказалось, что сальник прирос к грыже... Пока врачи с ним разбирались, у меня начало падать давление: пятьдесят на восемьдесят, по-моему, или сорок на шестьдесят. Сразу в пот бросило. Ощущение, будто в пропасть падаешь и над тобой птички летают: фьють-фьють-фьють... Свет померк: глаза открыты, а темно и в ушах звенит. Но в сознании я была все время.
Слышу, Боря Гельман — хирург, прибывший с нами из Киева, чтобы наблюдать за ходом операции, — заволновался: давление почти на нуле. Врачи засуетились, хотели что-то вводить, даже аппарат думали подключать, но вспомнили, что он за дверью...
А Кашпировский — я его не видела, но отчетливо слышала — мне говорит: «Ты несешь мешок с сахаром и поднимаешься по лестнице на третий этаж». Давление тут же подпрыгнуло: сто сорок на девяносто, и сразу все прояснилось, пропасть и птички пропали. Мне пот со лба промакнули. Ух!
Кашпировский спрашивает: «Что сейчас чувствуешь?». — «Перчатки», — отвечаю, а он: «Какие перчатки? Ты ощущаешь, будто тебе что-то на живот положили».
Уколов мне не делали ни до, ни после, только каждый подходил и щупал: жива я или нет. Борис подтрунивал: «Ты смотришься, как подстреленная лань». Я ему: «Тебя бы так подстрелили». Он удивился: «Надо же, она еще и огрызается».
Было очень жарко, страшно хотелось пить, а Кашпировский как ни в чем ни бывало заявляет: «Так я же пью!». — «При чем тут вы, мне бы хоть глоточек», а он дразнит: «У меня кофе». — «Нет, — говорю,— коньяк».
Анатолий Михайлович отвлекался, я тоже с кем-то разговаривала, но это уже ни на что не влияло, операция шла своим чередом. А потом зашили — и все! Кашпировский сказал: «В палату — и спишь до утра». Когда меня увозили, я Леське пожелала: «Ничего не бойся, все будет нормально».
...Утром мы проснулись знаменитыми. К нам повалили посетители: вах-вах! На второй или третий день я встала. Сразу же чувствовала себя легко, хорошо, не сравнить с тем, как в восемьдесят пятом неделю после наркоза отходила, а потом еще долго в бинтах щеголяла. Сейчас шов вообще рассосался — ниточка осталась тонюсенькая.
Я была довольно худой, и все на мне быстро зажило. Нам не хотели портить праздник Восьмого марта, поэтому швы мне сняли на следующий день. Можно было уезжать, но из-за Леси я задержалась. Эх и погуляли тогда! С нашим палатным врачом подружились, были у него в семье. Я ему после операции говорю: «Тенгиз, где же ваше хваленое грузинское гостеприимство?». На следующий день в палату доставили ящик коньяка и ящик шампанского. Все люди, которые приходили, несли нам хачапури, и мы даже в ресторан ездили... Народ там удивительный!
На прощание участников телемоста пригласил к себе министр здравоохранения. Кашпировского, который к тому времени из Киева прилетел, нас с Лесей, хирургов, киевских врачей... В своем особнячке такой стол накрыл! Я спрашиваю: «Анатолий Михайлович, вы нам разрешаете хоть что-нибудь?». Он расщедрился: «Кушать и пить можно все!». Ну разве после этого удержишься — все ведь такое вкусное. «Грузинский коньяк и шампанское я уже пила, — говорю, — теперь все вино, что на этом столе, должна попробовать».
...Вообще-то, время было замечательное. Девчонки из нашей группы сплотились, до сих пор перезваниваемся. Более того, если бы Анатолий Михайлович сказал, что опять надо оперироваться, я бы пошла.