Георгий Иоселиани, хирург, член-корреспондент АМН СССР, профессор.
Почетный директор Тбилисского НИИ экспериментальной и клинической хирургии имени академика Эристави, заслуженный деятель науки Грузии.

— Грузинское и украинское телевидение обо всем договорились и согласовали детали с нашим Минздравом сами. Меня лишь поставили перед фактом, сказав, что по телевидению Кашпировский будет воздействовать сразу на двух пациенток, причем одну из них предстоит оперировать мне. Согласиться, честно говоря, было непросто, но, поскольку больные были слишком аллергичны ко всем препаратам, а у Леси из-за этого не раз даже наступала клиническая смерть, пришлось.

С Кашпировским до предстоящего телемоста я не то что не общался — вообще его не видел. Слышал о нем, конечно, но не более того. Многие товарищи отговаривали: «Георгий, что ты делаешь, подумай сто раз, ты же голову кладешь на плаху...».

Конечно, я шел на риск, ставил на карту свое имя, авторитет, свое, если хотите, благополучие. Представьте себе на минуту, что больная умерла. Меня назвали бы авантюристом, засмеяли. Успокаивало наличие у нас грамотных реаниматологов и анестезиологов— в крайнем случае мы перешли бы на обыкновенный наркоз.
Я согласился, и хотя сотни раз думал потом об этом, и раздумывал, и передумывал, отступать, как говорится, было уже некуда.

Предстоящий телемост очень меня заинтересовал. Как врача, как ученого. Операции под гипнозом в мире уже проводились, но на брюшной полости, да еще и при помощи телевнушения... К этому не подходил еще никто и никогда.

...Леся была сложной больной. Несколько раз оперированная, очень тучная, с огромной брюшной послеоперационной грыжей. После удаления аппендицита у нее развился тяжелый перитонит, затем непроходимость. При наркозе для такой полной, измотанной операциями женщины последствия могли быть непредсказуемыми, к тому же буквально на все анестетики у Леси была аллергия, из-за которой мы запросто могли ее потерять.

За день до операции у Леси начались месячные. «Позвоните Кашпировскому, — сказал я коллегам, — сообщите об этом и передайте: что-то нужно делать. То ли откладывать телемост, то ли ограничиться одной пациенткой». (При месячных мы, как правило, не оперируем — в организме в этот период происходят значительные изменения — и, если операция не срочная, стараемся ее перенести).

Леся пообщалась с Анатолием Михайловичем по телефону, и примерно через минут тридцать подходят ко мне врачи в ужасе: «Георгий Давидович, все прекратилось». — «Не может быть, — говорю,— проверьте еще раз». Они проверили несколько раз — через час, два, три: выделений не было.

...Конечно, мы программировали сбой, допускали, что по каким-то причинам Кашпировский может с больными не справиться, «упустить» их. Тогда в дело вступили бы анестезиологи, но как бы закончилась без Кашпировского операция Леси — не знаю. Я во всяком случае благополучного исхода не гарантировал бы.

Первой оперировали Олю. У нее была небольшая грыжа, и операция потому длилась недолго. Это меня успокоило. Я своими глазами увидел, что больная без наркоза и всяких болеутоляющих средств около пятидесяти минут абсолютно не чувствовала боли. Я убедился: это возможно. Правда, был момент, когда стало снижаться давление, но Анатолий Михайлович поговорил с Олей по-своему и через не¬сколько минут все уже было в норме. Тогда я окончательно отбросил сомнения и поверил в Кашпировского, понял, что все будет хорошо.

Взяв в руки скальпель, колебался еще, правда, резать или нет. Сперва провел им слегка, чтобы проверить, чувствительна ли кожа, но Анатолий Михайлович резко скомандовал из Киева: «Нечего пробовать, работайте».

Операция длилась около трех часов, и, честно говоря, таких удобств для хирурга при наркозе я не помню. Была полная релаксация, то есть расслабление мышц живота, не вздувались кишки. Нелегко же было потому, что мышцы очень перерожденные, дряблые, кругом спайки — пришлось даже делать пластическую операцию.

Я постоянно спрашивал Лесю, как она себя чувствует, и она неизменно отвечала: хорошо, боли нет. На протяжении всей операции беседовала с Анатолием Михайловичем, пела песни, даже «Тбилисо». Меня это, честно говоря, немножко раздражало. Ситуация-то, сами понимаете, непривычная...

И давление, и дыхание были у Леси в норме. Удивительно, но даже пульс не ускорялся. А то, что операция шла долго, понятно. Четырежды оперированный живот, множество рубцов, спаек, пластика, масса переделок на ходу. Спешить было нельзя, и мы делали все на совесть.

Подобным больным, три дня подряд, мы даем болеутоляющие, но Анатолий Михайлович сказал Лесе: «Боли не будет — ни сегодня, ни завтра». Боли у нее таки и не было, причем и на второй день, и на третий. Послеоперационный период был настолько гладким, плавным и безболезненным, как ни у одной больной после наркоза. Это тоже произвело на меня впечатление.

...Она стала рано ходить, и я ее за это журил. Обычно после пластических операций мы держим больных в стационаре минимум две недели, не даем даже вставать, чтобы они окрепли. Лесю уже на восьмой день я видел в ванной, на десятый ее выписали. То, что у нее не заживали и гноились раны, — так это в порядке вещей, и врачи, а уж тем более, Кашпировский здесь ни при чем.

Меня удивляет, как она могла сказать, что «меня держали, я царапала тех, кто стоял у операционного стола». Какой абсурд! Патетические возгласы о великомученице Лесе даже для неспециалистов смешны. Не знаю, что она не поделила с Кашпировским...

Одно лишь понятно и непосвященным: на операционном столе она боли не чувствовала, и все мы не аферисты, жертвующие жизнью пациентки и своей репутацией для разжигания рекламной кампании Кашпировского.

Анатолий Михайлович, кстати, произвел на меня очень хорошее впечатление. Мыслящий, серьезный, волевой... Некоторым не нравится его сухость, но мне она по душе. Когда занимаешься таким делом, легким, веселым и бесшабашным человек быть не может. Кашпировский — незаурядная личность, и я чувствую в нем колоссальную силу.

То, что он делает, я объяснить не могу. Это не в моей компетенции, это выше моего понимания медицины и психотерапии. Но я также не понимаю, почему столь предвзято относятся к этому ученые, настолько, что меня специально вызывали в президиум АМН СССР с просьбой рассказать обо всем подробно и заранее почти все были настроены против. Я рассказал все, что видел и был удивлён: как можно огульно отрицать то, чего не пережил сам?

Эти операции — безусловно, новое в медицине, огромный рывок вперед. В АМН СССР меня спросили, пошел бы я на подобное еще раз, и я ответил, что если Анатолий Михайлович скажет: «Очередная больная готова», — с удовольствием вновь встану у хирургического стола.

Брюшная полость — самое болезненное, самое уязвимое место, и какую бы операцию Кашпировский еще ни затеял — по сложности это предел, вершина. Хотя... С помощью телетерапии возможна еще, на мой взгляд, и операция на сердце.

из книги Д.Гордона «Моя душа страдает смертельно»