fb ok ok instagram twitter youtube

Просмотров с 20 декабря 2009: 16791

тележурналист М.Рывкин

Марк РЫВКИН, тележурналист, заместитель главного редактора Главной редакции информации Гостелерадио Грузии.

 

- Анатолий Михайлович фантастически любит Грузию, и Грузия всегда принимала его с распростертыми объятиями. Когда мы задумывали телемост, Кашпировский был уже в зените славы, газеты пестрели обширными материалами о нем, интервью. Я видел во «Взгляде» сюжет о первом обезболивании по телеканалу Москва - Киев, но не подозревал, что судьба так неожиданно нас сведет. Кашпировский пожаловал в Тбилиси с сеансами примерно за год до описываемых событий, и, конечно же, я захотел с ним встретиться. Не только ради интервью — поговорить, пообщаться. Через администраторов пробиться не удалось, и тогда я просто постучал к нему в номер и вошел.

Отнесся он ко мне весьма благосклонно. Говорили, что доктор нелюдимый, неприветливый, хмурый... Ничего подобного. Оказалось — очень милый, приятный в общении человек. Не знаю, какая между нами проскочила искра, но взаимная симпатия завязалась. Я пригласил его на телевидение, записал интересное интервью, а потом устроил трансляцию одного из сеансов на всю республику.

Вскоре, будто бы между прочим, Анатолий Михайлович сказал, что ему очень нравится мой голос. Мы подружились, и Кашпировский «загорелся»: «Почему бы вам не снять о моей работе фильм?». Предложение заинтересовало, и мы отправились в Киев. Записывали сеансы, которые шли в ДК «Юность», общались. Отсняли совершенно уникальный материал, а он говорил все время, что вот, мол, операция Грабовской хороша, но, дабы окончательно утвердиться, надо еще что-нибудь сделать. И тогда я предложил ему новый телемост.

Популярность Кашпировского была уже, повторяю, высокой, хотя в то же время силы, которые ему противостояли, и на телевидении в том числе, набирали обороты. Я позвонил министру здравоохранения Грузии Ираклию Афиногеновичу Менагаришвили и рассказал о задуманном. «Кашпировский? — переспросил он. — Прекрасно!», и дал добро, несмотря на то, что знал: отношение к Анатолию Михайловичу союзного Минздрава далеко неоднозначное.

Грузинский Минздрав шел на телемост с единственным условием: пациенты не наши. Какая-то доля перестраховки была - никто не хотел рисковать. Пусть, мол, везет кого угодно, мы будем резать, но только не своих. Всякое ведь может случиться...

Я позвонил Кашпировскому, сказал, что все состоится, и во время очередного моего приезда на одном из киевских сеансов он спросил присутствующих, кто хочет на операцию. Поднялось много рук, но осталось в результате человек тридцать. Сразу, правда, Кашпировский никого конкретно не отобрал. Сказал: «Готовьтесь все, а я уж попозже решу».

Тем временем Менагаришвили поставил меня в известность, что операции из-за специфики клиник должны быть одноплановые. Анатолию Михайловичу же, с одной стороны, ради зрелищности сделать хотелось что-нибудь посложнее, а с другой — из-за нехватки времени — что-то попроще. Осуществить задуманное планировалось ночью, поскольку телевизионную «релейку» можно было занять лишь тогда, когда не работают программы.

Итак, договорились, что операции будут полостные, а именно — удаление грыж. Я вернулся в Тбилиси, оговорил с Минздравом все вопросы, выбрал клинику. Мне пообещали: профессор Иоселиани все предоставит, положитесь на него. Иоселиани же при первой встрече сказал мне: «Марк, ты знаешь, как я тебя люблю, но это такой бред... Вот тебе моя клиника, хирурги, инструменты — что хочешь делай: у меня полно ребят, которые на это пойдут».

Я, однако, хотел, чтобы оперировал он. Все-таки член-корреспондент союзной академии, солидный, известный на весь Союз человек. Одно дело — мальчишка какой-нибудь, а тут — авторитет. Но Иоселиани был непреклонен: «Обо мне даже речи идти не может».

...Олю и Лесю я знал еще по киевским сеансам. В Тбилиси мы их встретили, положили в отдельную палату, создали все условия. Естественно, весь персонал был взбудоражен. Одни верили в чудо, другие — нет, третьим было просто интересно.

Вдруг накануне, где-то часов в десять утра, звонит мне главврач клиники: «Марк Александрович, беда - у Леси начались месячные». Я - не специалист, не знал, что при этих делах хирургические операции невозможны, а он: «Скажите Кашпировскому, что будем оперировать одну Олю». Что делать? Мы ведь еще в Киеве хотели соригинальничать. Одна пациентка уже была, а вот две... Я уперся: «Одну— смысла нет». — «Тогда пускай присылает другую».

Звоню в Киев. «Анатолий Михайлович, — говорю, — трагедия!».

- «Ерунда, — успокоил он. - Позовите ее к телефону». — «Не могу, я со студии звоню, а она в клинике». — «Хорошо, пусть ее свяжут со мной врачи». Не знаю, что он ей говорил и как, но через полчаса все было чисто. Даже Иоселиани ничего не понял. «Я сам, — сказал, -проверял и ни одной капли не обнаружил». Через полчаса в тот же день! Фантастика!

После этого Иоселиани тут же перезвонил мне: «Марк! Оперировать буду я». Я, естественно, обрадовался. Учтите ведь: Ольге операция предстояла сравнительно простая, а Лесе - весьма сложная. Вы же видели ее объемы, этот живот, спайки. Достаточно сказать, что, обнаружив у нее один мускул, все закричали: «Нашли!» - вокруг сплошной жир. Потом, не забывайте, две клинические смерти. Эту операцию, пятую по счету, ей делали почти три часа, а Ольге, несмотря на то, что грыжи совершенно одинаковые, - пятьдесят минут.

Еще в Киеве в присутствии писательницы Врублевской у меня состоялись встречи с председателем Гостелерадио Украины Охмакевичем. Он пообещал поддержку, дал гарантию, что все будет о'кэй, и мы расстались друзьями. Накануне телемоста мы отправили Охмакевичу телекс с просьбой предоставить каналы в указанное нами время. День проходит, два — никакого ответа. Звоню Врублевской. «Валерия Васильевна, — спрашиваю, — в чем дело?». Она перезванивает: «Не волнуйтесь, Марк Александрович, сегодня вам выслали телетайп».

Иду в телетайпную. «Да, — говорят, — из Киева телетайп прибыл». Прочитал я его и ахнул. Содержание было приблизительно такое: «К сожалению, Комитет по телевидению и радиовещанию Украины не может предоставить каналы для телемоста Киев — Тбилиси с участием доктора Кашпировского по техническим причинам». Далее шла приписка в таком духе: «И вообще, телемосты с участием Кашпировского в Киеве невозможны ни завтра, ни послезавтра, никогда».

Я, разумеется, был в ужасе. Мы ведь послали гарантийное письмо, произвели Москве все оплаты... Я оказался в совершенно идиотском положении. Причем телетайп подписал не Охмакевич, а кто-то из его заместителей. Тут уже мой министр разволновался: «Ухлопано столько денег, задействована техника, все приготовлено...». Кошмар, одним словом.

Снова звоню Врублевской, чуть ли не плачу. Не знаю, что она делала и как, но вскоре мы получили телетайп, в котором без каких-либо извинений, конечно, говорилось, что Киев готов предоставить студию.
...Я, между прочим, Фома неверующий. Знал, конечно, что Кашпировский - уникальная личность, гениальный психотерапевт и в мире, наверное, второго такого нет, знал, но все же в какие-то моменты не верил. Впрочем, мандража накануне телемоста лично у меня не было. Никакого. Может, потому, что слишком много с Анатолием Михайловичем общался, слишком много видел исцеленных людей и был стопроцентно уверен, что все будет в порядке.

Предстоящий телемост мы не анонсировали. Сырой материал, несмонтированный... Да и, сами понимаете, одно дело - моя вера, другое — моего министра, третье — Минздрава. Вдруг что-то случится... Но поскольку времена были другие, это дошло до руководства республики, и оно попросило без предварительных анонсов все дать в эфир. А поскольку каждый, кто об этом знал, позвонил еще кому-то, с часу ночи до шести утра не только Тбилиси — вся Грузия сидела у телевизоров. (Сперва, кстати, мы рассчитывали на час-два, поскольку стоило это колоссальных денег. А платило за все целиком и полностью грузинское телевидение - Киев не вложил в телемост ни копейки).

Перед операциями ажиотаж, естественно, поднялся страшный. Клиника была буквально забита людьми, и даже те, кто круглосуточно дежурил, отказались разъезжаться по домам. В маленькой операционной творилось невероятное. Туда ухитрились поставить четыре камеры, два стола, мониторы, еще и магнитофон занесли. Это, кстати, был первый в мировой практике случай, когда в операционной звучала музыка.

Незадолго до начала один из операторов вытер ладонью потный лоб и... «поплыл». И тогда Кашпировский сказал: «Никто из обслуживающего персонала, хирургов и работников телевидения в транс не впадает».
И еще. Мы совершили одну страшную вещь, о которой Анатолий Михайлович не знал, а может, не знает до сих пор. Ввиду того, что операционная была очень маленькой, а втиснули туда много телеаппаратуры, ничего не оставалось делать, как убрать аппаратуру анестезиолога. Ну никуда этот огромный агрегат нельзя было пристроить. Решили: если начнется боль — врачи делают новокаиновую блокаду и прекращают операцию.

Первоначальная же идея была такова: раз, два, три — и обе операции начинаются одновременно. Но случилось непредвиденное. Накануне Анатолий Михайлович сказал мне: «Все будет о'кэй. Я девчонок мгновенно «вырублю» и сразу начнем». Еще и предупредил, что с Олей будет проще — Леся может чуть-чуть поартачиться. Но когда он начал работать с Олей, тут-то как раз и нашла коса на камень. Он ей: «Закрой глаза!», она –ни в какую. Был даже момент, когда у Оли стало резко падать давление и он ее едва не упустил. Это уже потом Анатолий Михайлович признался: «Я чувствовал, что еще немножко и ее потеряю». Ему это было ясно даже с экрана - по ее поведению, мимике, разговору. Он понимал, что Оля «уходит», и пришлось ему, по его же словам, выдержать с ней бой, развернувшийся на наших глазах...

Иоселиани между тем, поскольку операции должны были делать параллельно, стоял все это время наготове — с поднятыми руками в перчатках. Я даже, грешным делом, подумал: не выдержит старик...

Заканчивается первая операция. Олю увозят, она просит шампанского, все смеются. Жара, духота — какая уж там стерильность! Потом к тому же двери операционной открыли настежь и все туда буквально ввалились.
«Ну что, Леся, - обращается к ней Кашпировский, - начнем?». И тут потрясающий эпизод, когда Иоселиани не решался  сделать разрез. Кашпировский ему: «Хватит пробовать, работайте!». Брызнула кровь, оголился кусок жира. Зрелище, конечно, малоприятное, и при других обстоятельствах я бы, наверное, упал в обморок.

...Один раз такое уже случилось. Когда моему ребенку было пять лет и мы отдыхали на море, он упал, ударился об угол лестницы и разбил надбровную дугу. Оказывается, это очень нехорошее место - много сосудов, капилляров. А я, честно говоря, трус - крови боюсь,  для меня вырвать зуб - целое дело.

Сыну нужно было накладывать швы, а он здоровый был мальчишка, и врач с медсестрой говорят: «Держите его, а то он кричит, брыкается». Но когда я увидел инструмент, расширяющий рану, и кровь, потерял сознание.
А тут сорок сантиметров разрез, и я абсолютно спокойно на это разодранное чрево смотрел. Анатолий Михайлович спросил еще: «Как вы себя чувствуете, Марк Александрович?». - «Ничего», - я ответил.

Иоселиани - виртуоз, конечно, своего дела, и Кашпировский определил это сразу. Ведь помимо всего прочего нужно было сделать еще так называемую пластику— вырезать десять килограммов жира. Профессор стал это делать без предварительной просьбы. Ну и потому еще операция длилась так долго, что зашивать было невероятно трудно.

У нас, замечу, было оплачено четыре с половиной часа «релейки». Я был в ужасе: вот-вот закончится время и Анатолий Михайлович исчезнет... И хотя он успокаивал: «Дана прочная установка, и можете оперировать сколько угодно даже без меня», но... На мне-то ведь тоже ответственность, да и он, чувствуется, нервничает –то и  дело спрашивает: «Сколько осталось?». Вдруг режиссер сообщает мне с пульта: «Марк Александрович, Москва просит передать: до открытия утренней программы можете занимать время совершенно бесплатно. Они там кричат «ура!».

...После телемоста все мы пребывали в совершенно невменяемом состоянии. Перевозбуждение, эйфория... Лично я в течение суток прийти в себя так и не смог. А прооперированные девочки прекрасно спали, великолепно себя чувствовали. Все у них блестяще заживало. Что же касается нападок, последовавших после...

Понять психику Леси, по-моему, невозможно — это же совершенно неуправляемый человек. Когда она начала свою кампанию против Кашпировского, мы были поражены. Я вам скажу то, что скажет любой медик, даже неквалифицированный, даже не медик. Петь без наркоза с разрезанным животом невозможно — наступает мгновенный шок. Бывали, конечно, случаи, когда делали операции без анестезии во время войны, но тогда никто не претендовал на обезболивание. Предлагали закусить руку или вливали стакан спирта...

Леся была полностью обезболена. Есть такой термин медицинский — релаксация, так вот, даже это у нее было в норме. То, чего сплошь и рядом не бывает при операциях с наркозом. От боли мгновенно возник бы спазм, при котором не то что петь, произнести что-то, не знаю, возможно ли. Обыватели еще могут сказать: «Подсадные утки», но медики, профессионалы... Это просто смешно.

Вспоминаю, как много лет назад был я в гостях у пограничников. Снегопад, страшные лавины... Солдат засыпало снегом, и у одного вдруг «схватил» аппендицит. Случайное совпадение, стечение обстоятельств. В общем, сбросили ему на вертолете хирурга и там же сделали операцию.

Мы, телевизионщики, решили это дело сымитировать. Взрывпакетом подорвали какую-то лавину - все как в кино, - приготовили операционную, пригласили этого хирурга, и нужно было, — а очерк был о нем, — показать его за работой.

Он сказал: «У меня там солдатик дрова носит, сейчас его разденем, положим и все сымитируем». Уложили этого бойца — здорового, розовощекого — на операционный стол и... Вы понимаете, психология человека: хирург даже не начал  резать, брызнула кровь, солдат заорал как сумасшедший. Человек просто вошел в образ, забылся.

 В «Останкино» мы записывали одну из встреч по московскому телевидению «Добрый вечер, Москва!». Обстановка была нервозная. Анатолий Михайлович, вы знаете, в этом плане тяжелый человек, ему всегда кажется, что он знает все. Ну то, что он все знает в психотерапии, ясно, но то, что не все в телевидении, например...

Рядом со мной сидела какая-то его пациентка, и мы с ней все время переговаривались. Он на меня начал строго поглядывать и дал понять: мы мешаем. Я прекратил с ней говорить, но она вновь и вновь лезла с расспросами. Кашпировский опять посмотрел на меня, и я уже решил замолчать, как вдруг почувствовал: начало давить грудь, запершило в горле, появился удушливый кашель. Длилось это минут десять. «Анатолий Михайлович, — спросил я потом, — почему вы со мной это сделали?». — «Потому что своими разговорами вы мне надоели», — ответил он, улыбаясь.

Ну и однажды перед каким-то сеансом он вдруг попросил: «Умоляю, сядьте передо мной — чувствую, что сегодня мысленно должен с вами общаться». Я уселся, но интереса уже никакого, сами понимаете, нет: столько, сколько я видел Кашпировского в разных вариантах... Сижу я, одним словом. То туда посмотрю, то сюда. Там, гляжу, девчонки хорошие, там еще что-то. Вдруг почувствовал, что он нервничает. Дескать, почему я отвлекаюсь, почему мало уделяю ему внимания? Стал смотреть ему прямо в глаза, но тут из глаз у меня покатились слезы и лились так до самого конца встречи.

...У нас с ним особые отношения. Когда мы вместе — очень хорошо понимаем друг друга. Он считается с моим мнением.  Три раза мы уже окончательно переходили на ты — с поцелуями и брудершафтом, но он почему-то все равно возвращался на вы...